Неточные совпадения
Она вспоминала не одну себя, но всех женщин,
близких и знакомых ей; она вспомнила о них в то единственное торжественное для них время, когда они, так же как Кити, стояли под венцом с
любовью, надеждой и страхом в сердце, отрекаясь от прошедшего и вступая в таинственное будущее.
Он видел только ее ясные, правдивые глаза, испуганные той же радостью
любви, которая наполняла и его сердце. Глаза эти светились
ближе и
ближе, ослепляя его своим светом
любви. Она остановилась подле самого его, касаясь его. Руки ее поднялись и опустились ему на плечи.
Первая эта их ссора произошла оттого, что Левин поехал на новый хутор и пробыл полчаса долее, потому что хотел проехать ближнею дорогой и заблудился. Он ехал домой, только думая о ней, о ее
любви, о своем счастьи, и чем
ближе подъезжал, тем больше разгоралась в нем нежность к ней. Он вбежал в комнату с тем же чувством и еще сильнейшим, чем то, с каким он приехал к Щербацким делать предложение. И вдруг его встретило мрачное, никогда не виданное им в ней выражение. Он хотел поцеловать ее, она оттолкнула его.
Кити посмотрела на его лицо, которое было на таком
близком от нее расстоянии, и долго потом, чрез несколько лет, этот взгляд, полный
любви, которым она тогда взглянула на него и на который он не ответил ей, мучительным стыдом резал ее сердце.
Эта простая мысль отрадно поразила меня, и я
ближе придвинулся к Наталье Савишне. Она сложила руки на груди и взглянула кверху; впалые влажные глаза ее выражали великую, но спокойную печаль. Она твердо надеялась, что бог ненадолго разлучил ее с тою, на которой столько лет была сосредоточена вся сила ее
любви.
«Что, кумушка, ты так грустна?»
Ей с ветки ласково Голубка ворковала:
«Или о том, что миновала
У нас весна
И с ней
любовь, спустилось солнце ниже,
И что к зиме мы стали
ближе?» —
«Как, бедной, мне не горевать?»
Кукушка говорит: «Будь ты сама судьёю:
Любила счастливо я нынешней весною,
И, наконец, я стала мать...
Заговорив однажды по поводу
близкого освобождения крестьян, о прогрессе, он надеялся возбудить сочувствие своего сына; но тот равнодушно промолвил: «Вчера я прохожу мимо забора и слышу, здешние крестьянские мальчики, вместо какой-нибудь старой песни горланят: Время верное приходит, сердце чувствует
любовь…Вот тебе и прогресс».
— Он был мне
ближе матери… такой смешной, милый. И милая его
любовь к народу… А они, на кладбище, говорят, что студенты нарыли ям, чтоб возбудить народ против царя. О, боже мой…
«
Ближе всего я был к правде в те дни, когда догадывался, что эта
любовь выдумана мною», — сообразил он, закрыв глаза.
«Я не мало встречал болтунов, иногда они возбуждали у меня чувство,
близкое зависти. Чему я завидовал? Уменью связывать все противоречия мысли в одну цепь, освещать их каким-то одним своим огоньком. В сущности, это насилие над свободой мысли и зависть к насилию — глупа. Но этот…» — Самгин был неприятно удивлен своим открытием, но чем больше думал о Тагильском, тем более убеждался, что сын трактирщика приятен ему. «Чем? Интеллигент в первом поколении?
Любовью к противоречиям? Злостью? Нет. Это — не то».
Она хотела доследить до конца, как в его ленивой душе
любовь совершит переворот, как окончательно спадет с него гнет, как он не устоит перед
близким счастьем, получит благоприятный ответ из деревни и, сияющий, прибежит, прилетит и положит его к ее ногам, как они оба, вперегонку, бросятся к тетке, и потом…
Небо там, кажется, напротив,
ближе жмется к земле, но не с тем, чтоб метать сильнее стрелы, а разве только чтоб обнять ее покрепче, с
любовью: оно распростерлось так невысоко над головой, как родительская надежная кровля, чтоб уберечь, кажется, избранный уголок от всяких невзгод.
Легко жить Ракитину: «Ты, — говорит он мне сегодня, — о расширении гражданских прав человека хлопочи лучше али хоть о том, чтобы цена на говядину не возвысилась; этим проще и
ближе человечеству
любовь окажешь, чем философиями».
Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы
ближе к
любви, ибо легче была бы ноша его.
Скала Янтун-Лаза высотой 110 м. В ней много углублений, в которых гнездятся дикие голуби. На самой вершине из плитняковых камней китайцы сложили подобие кумирни. Манзы питают особую
любовь к высоким местам; они думают, что, подымаясь на гору, становятся
ближе к богу.
Катерина Васильевна любила отца, привыкла уважать его мнение: он никогда не стеснял ее; она знала, что он говорит единственно по
любви к ней; а главное, у ней был такой характер больше думать о желании тех, кто любит ее, чем о своих прихотях, она была из тех, которые любят говорить своим
близким: «как вы думаете, так я и сделаю».
Но она или не поняла в первую минуту того смысла, который выходил из его слов, или поняла, но не до того ей было, чтобы обращать внимание на этот смысл, и радость о возобновлении
любви заглушила в ней скорбь о
близком конце, — как бы то ни было, но она только радовалась и говорила...
Считаться нам странно, патентов на пониманье нет; время, история, опыт сблизили нас не потому, чтоб они нас перетянули к себе или мы — их, а потому, что и они, и мы
ближе к истинному воззрению теперь, чем были тогда, когда беспощадно терзали друг друга в журнальных статьях, хотя и тогда я не помню, чтобы мы сомневались в их горячей
любви к России или они — в нашей.
Новые друзья приняли нас горячо, гораздо лучше, чем два года тому назад. В их главе стоял Грановский — ему принадлежит главное место этого пятилетия. Огарев был почти все время в чужих краях. Грановский заменял его нам, и лучшими минутами того времени мы обязаны ему. Великая сила
любви лежала в этой личности. Со многими я был согласнее в мнениях, но с ним я был
ближе — там где-то, в глубине души.
Знакомые поглощали у него много времени, он страдал от этого иногда, но дверей своих не запирал, а встречал каждого кроткой улыбкой. Многие находили в этом большую слабость; да, время уходило, терялось, но приобреталась
любовь не только
близких людей, но посторонних, слабых; ведь и это стоит чтения и других занятий!
Я никогда не любил рассказов об эмоциональной жизни людей, связанных с ролью
любви; для меня всегда было в этом что-то неприятное, мне всегда казалось, что это меня не касается, у меня не было интереса к этому, даже когда речь шла о
близких людях.
До нее как будто спал я, спрятанный в темноте, но явилась она, разбудила, вывела на свет, связала всё вокруг меня в непрерывную нить, сплела всё в разноцветное кружево и сразу стала на всю жизнь другом, самым
близким сердцу моему, самым понятным и дорогим человеком, — это ее бескорыстная
любовь к миру обогатила меня, насытив крепкой силой для трудной жизни.
По личным нравственным качествам это был не только один из лучших русских людей, но и человек,
близкий к святости [См. необыкновенно интересную книгу «
Любовь у людей 60-х годов», где собраны письма Чернышевского, особенно к жене, с каторги.].
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел
любовь к себе от дядей и от
близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Но она знала, что он подошел к ней
ближе всех, и любила его осторожной и как бы в самое себя не верящей
любовью.
Но подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство избытка
любви к сыну, напряженное желание нравиться ему, быть
ближе его сердцу.
— Нечистая она, наша бабья
любовь!.. Любим мы то, что нам надо. А вот смотрю я на вас, — о матери вы тоскуете, — зачем она вам? И все другие люди за народ страдают, в тюрьмы идут и в Сибирь, умирают… Девушки молодые ходят ночью, одни, по грязи, по снегу, в дождик, — идут семь верст из города к нам. Кто их гонит, кто толкает? Любят они! Вот они — чисто любят! Веруют! Веруют, Андрюша! А я — не умею так! Я люблю свое,
близкое!
И ей казалось, что сам Христос, которого она всегда любила смутной
любовью — сложным чувством, где страх был тесно связан с надеждой и умиление с печалью, — Христос теперь стал
ближе к ней и был уже иным — выше и виднее для нее, радостнее и светлее лицом, — точно он, в самом деле, воскресал для жизни, омытый и оживленный горячею кровью, которую люди щедро пролили во имя его, целомудренно не возглашая имени несчастного друга людей.
Под ее влиянием я покинул тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии тебя любить так, как я люблю; но, обрекая себя на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий от болезни, в нравственном состоянии,
близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я пишу к тебе эти строчки, чтоб ты подарила и возвратила мне снова
любовь твою.
Но луна все выше, выше, светлее и светлее стояла на небе, пышный блеск пруда, равномерно усиливающийся, как звук, становился яснее и яснее, тени становились чернее и чернее, свет прозрачнее и прозрачнее, и, вглядываясь и вслушиваясь во все это, что-то говорило мне, что и она, с обнаженными руками и пылкими объятиями, еще далеко, далеко не все счастие, что и
любовь к ней далеко, далеко еще не все благо; и чем больше я смотрел на высокий, полный месяц, тем истинная красота и благо казались мне выше и выше, чище и чище, и
ближе и
ближе к Нему, к источнику всего прекрасного и благого, и слезы какой-то неудовлетворенной, но волнующей радости навертывались мне на глаза.
Но к нему и тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак не умрет от
любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если бы даже и постигнуло его, как отца, такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь
близких наследников, но что ж прикажете в этом случае делать?
Ему давно не нравился многоречивый, всё знающий человек, похожий на колдуна, не нравился и возбуждал почтение,
близкое страху. Скуластое лицо, спрятанное в шерстяной массе волос, широконосое и улыбающееся тёмной улыбкой до ушей, казалось хитрым, неверным и нечестным, но было в нём — в его едва видных глазах — что-то устойчивое и подчинявшее Матвея. Работал Маркуша плохо, лениво, только клетки делал с
любовью, продавал их монахиням и на базаре, а деньги куда-то прятал.
Она возмужала, в ней проснулись другие желания, более реальные; не зная иного поприща, кроме семьи, иного мира, кроме того, какой сложился для нее в обществе ее городка, она, разумеется, и начинает сознавать из всех человеческих стремлений то, которое всего неизбежнее и всего
ближе к ней, — стремление
любви и преданности.
Ульяна Петровна любила их всех ровно, одною чисто евангельскою
любовью, нo
ближе двух других к ней был Нестор.
Провожая ее, я и Маша прошли пешком версты три; потом, возвращаясь, мы шли тихо и молча, точно отдыхали. Маша держала меня за руку, на душе было легко, и уже не хотелось говорить о
любви; после венчания мы стали друг другу еще
ближе и родней, и нам казалось, что уже ничто не может разлучить нас.
Словом, рассудок очень ясно говорил в князе, что для спокойствия всех
близких и дорогих ему людей, для спокойствия собственного и, наконец, по чувству справедливости он должен был на
любовь жены к другому взглянуть равнодушно; но в то же время, как и в истории с бароном Мингером, чувствовал, что у него при одной мысли об этом целое море злобы поднимается к сердцу.
С того самого дня, как было возвращено Жене Эгмонт нераспечатанным ее письмо и дан был неподозревавшей матери последний прощальный поцелуй, Саша как бы закрыл душу для всех образов прошлого, монашески отрекся от
любви и
близких.
Именинные поездки не ограничивались одним Ядриным, и раз в год родители наши считали необходимым съездить с одной стороны за 15 верст в родовое наше гнездо «Добрую Воду» к дяде Ивану Неофитовичу, а оттуда еще верст на 20
ближе к Орлу к тетке моей Анне Неофитовне Семенкович; а с другой стороны в совершенно ином направлении верст за 70, в Волховский уезд, к тетке
Любви Неофитовне Шеншиной.
Весь проникнутый жалостливой
любовью к матери и болью своего
близкого одиночества, он тем не менее сурово, почти грубо освободил шею от ее рук.
Те святые мученики, кои боролись за господа, жизнью и смертью знаменуя силу его, — эти были всех
ближе душе моей; милостивцы и блаженные, кои людям отдавали
любовь свою, тоже трогали меня, те же, кто бога ради уходили от мира в пустыни и пещеры, столпники и отшельники, непонятны были мне: слишком силён был для них сатана.
Тихая, уединенная жизнь в нашей деревенской глуши, с возможностью делать добро людям, которым так легко делать добро, к которому они не привыкли; потом труд, — труд, который, кажется, что приносит пользу; потом отдых, природа, книга, музыка,
любовь к
близкому человеку, — вот мое счастье, выше которого я не мечтал.
Утешая Таню, Коврин думал о том, что, кроме этой девушки и ее отца, во всем свете днем с огнем не сыщешь людей, которые любили бы его как своего, как родного; если бы не эти два человека, то, пожалуй, он, потерявший отца и мать в раннем детстве, до самой смерти не узнал бы, что такое искренняя ласка и та наивная, нерассуждающая
любовь, какую питают только к очень
близким, кровным людям.
И чем дальше от детства, чем
ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. Начиналось это с Правоведения. Там было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Но в высших классах уже были реже эти хорошие минуты. Потом, во время первой службы у губернатора, опять появились хорошие минуты: это были воспоминания о
любви к женщине. Потом всё это смешалось, и еще меньше стало хорошего. Далее еще меньше хорошего и что дальше, то меньше.
Ее чувства взволновались, ее мысли смутились, первое впечатление было сильное, а от первого впечатления зависело всё остальное: он это знал и знал также, что самая ненависть
ближе к
любви, нежели равнодушие.
Часто жадно ловил он руками какую-то тень, часто слышались ему шелест
близких, легких шагов около постели его и сладкий, как музыка, шепот чьих-то ласковых, нежных речей; чье-то влажное, порывистое дыхание скользило по лицу его, и
любовью потрясалось все его существо; чьи-то горючие слезы жгли его воспаленные щеки, и вдруг чей-то поцелуй, долгий, нежный, впивался в его губы; тогда жизнь его изнывала в неугасимой муке; казалось, все бытие, весь мир останавливался, умирал на целые века кругом него, и долгая, тысячелетняя ночь простиралась над всем…
Анна Сергеевна и он любили друг друга, как очень
близкие, родные люди, как муж и жена, как нежные друзья; им казалось, что сама судьба предназначила их друг для друга, и было непонятно, для чего он женат, а она замужем; и точно это были две перелетные птицы, самец и самка, которых поймали и заставили жить в отдельных клетках. Они простили друг другу то, чего стыдились в своем прошлом, прощали все в настоящем и чувствовали, что эта их
любовь изменила их обоих.
Венеровский. Да-с,
Любовь Ивановна, моя женка миленькая. Другим знание всего того, что я вам сообщил, дается трудом и борьбой и глубоким изучением, и то редкие, сильные характеры усвоивают себе это учение так полно и ясно, как я его понимаю, а вам, моя миленькая счастливица, все это дается легко. Только слушать, воспринимать, и вы сразу станете на ту высоту, на которой должен стоять человек нового времени. Да бросимте словопрения! Мы теперь одни несвободны. (Садится
ближе.)Что ж вы не пьете, моя касатынька?
Твердынский(подходя
ближе и хватая за руку).Божественная, но свободная женщина! Судьба покровительствует нам. Сей юный питомец Минервы (указывая на спящего Петю) опочил в объятиях Морфея, мы одни, и я снедаем
любовью. (Хватает ее и хочет поцеловать.) Будущее в руках судьбы, настоящее наше. (Обнимает ее.)Да полно же, милейшая.
Тогда-то начинается эта нежная и благородная утонченность в отношениях таких характеров:
любовь и снисхождение до конца, с одной стороны,
любовь и уважение — с другой, уважение, доходящее до какого-то страха, до боязни за себя в глазах того, кем так высоко дорожишь, и до ревнивого, жадного желания с каждым шагом в жизни все
ближе и
ближе подходить к его сердцу.
Я, смирный, добродушный молодой человек, знавший до сих пор только свои книги, да аудиторию, да семью и еще несколько
близких людей, думавший через год-два начать иную работу, труд
любви и правды; я, наконец, привыкший смотреть на мир объективно, привыкший ставить его перед собою, думавший, что всюду я понимаю в нем зло и тем самым избегаю этого зла, — я вижу все мое здание спокойствия разрушенным, а самого себя напяливающим на свои плечи то самое рубище, дыры и пятна которого я сейчас только рассматривал.